ИСТОРИЯ ДЕВЯТАЯ

Все еще ужинали, когда с улицы вдруг послышались го­лоса и пиликанье скрипки. Домусь и Фрыцек выскочили во двор. К дому приближалась толпа женщин. Впереди — две рослые молодицы со снопами в руках. Сегодня последний день жатвы. Вся деревня праздновала дожинки. Остановив­шись возле дома, девушки громко запели. Что ни куплет, то шутка или насмешка над кем-нибудь из присутствующих. После каждой строфы скрипка отзывалась неожиданно низ­ко, наподобие альта.

Кустик зеленый под окнами рос, Наш варшавянин тощий, как пес. Смелым охотником заяц был ранен, Больно уж прыткий наш варшавянин.

В самом деле, пятнадцатилетний Фрыцек был худ и очень боек. Он приехал в Шафарню из Варшавы, погостить у своего друга Домуся Дзевановского.

Кончилась песня, и Стась-музыкант как припустит на своей скрипочке! И хоть было на ней всего три струны (чет­вертая оборвалась), шпарил он так, как другой на четырех бы не смог. Парни сначала робели и лишь тихо притоптывали, подпирая спинами стены, но потом разохотились и уже не знали удержу. Второпях одна пара, споткнувшись босыми ногами о камень, упала. За ней, дурачась и вскрикивая, ста­ли падать остальные.

Кончилась песня, и Стась-музыкант как припустит на своей скрипочке! И хоть было на ней всего три струны (чет­вертая оборвалась), шпарил он так, как другой на четырех бы не смог. Парни сначала робели и лишь тихо притоптывали, подпирая спинами стены, но потом разохотились и уже не знали удержу. Второпях одна пара, споткнувшись босыми ногами о камень, упала. За ней, дурачась и вскрикивая, ста­ли падать остальные.

 Длинной вереницей, пара за парой, встали в колонну. Впереди гетман — распорядитель танцев. Он повелевает сво­ей дружиной, как настоящий генерал: никто не смеет его ослушаться, не повторить придуманные им фигуры.

«Теперь пан Шопен с сударыней!» — пригласил гетман  Фрыцека. Люди из деревни быстро переделали непривыч­ную для польского уха фамилию Шопен на свой лад. Фрыцек и молоденькая пани Текла заняли место в колонне.

Заиграла скрипка, и пары двинулись. Мерным нетороп­ливым шагом, одна за другой они проходят по кругу. Ход-зоны — танец простой, похож на прогулку с пением и му­зыкой. Партнеры еще только присматриваются, приноравли­ваются друг к другу.

Вдруг гетман крикнул: «Odsib!» (направо). Все быстро повернулись, обхватили друг друга за

талию и закружились, завертелись в танце куявяке. «Kseb!» (налево)—прозву­чала следующая команда. Тотчас танцоры высвободили одну руку; женщины кокетливо взмахнули платочками, мужчины подхватили полы кафтанов.

Взвизгнула скрипка, забасил контрабас, прогудела во­лынка — это пришли в Шафарню музыканты из соседней де­ревни. Начался оберек. Уж нет и следа от мягкой неторопли­вости куявяка — размашисто, с удалью играют музыкан­ты, подпрыгивает, притоптывает лихой оберек. Здесь не до разговоров, не до пения,  успевай поворачиваться да при­стукивать каблуками в такт: то на раз, то на два, то на три, — переменчив, капризен оберек, иначе — мелкий мазур. «Гоп, гоп! — покрикивают танцоры. — Жарьте, голубчики, ве­селите душу!» — подбадривают музыкантов.

Только за полночь прекратилось веселье. Разошлась шумная толпа. Фрыцек и Домусь, пожелав всем спокойной ночи, поднялись в свои комнаты.

Не сразу заснул Фрыцек. Долго лежал с открытыми глазами, перебирал в памяти услышанные сегодня обереки и куявяки. Для чего они ему? Почему, стоит только услышать звуки скрипки в деревенской корчме или унылую песню кре­стьянки в поле, он останавливается и слушает? Слушает и никак не может насытиться бесхитростными напевами.  Подходит к фортепиано. Пробует повторить услышанное. Фантазирует, прислушивается к непривычным оборотам, к из­менчивому ритму.  Незаметно меняются   знакомые   мелодии,

преображаются, раскрываются неожиданно яркой красотой. И кто-то из крестьян прислушается к доносящимся из пан­ского дома звукам и удивленно разведет руками: вроде и не­знакомая, ученая музыка, а все слышится в ней что-то свое, родное, польское...

Где же тот веселый паренек, что так хорошо танцевал, любил шутить и в одну минуту умел рассмешить самого угрюмого собеседника? Тот, что в юной своей, дерзкой силе мечтал о чем-то великом, чего еще и сам не ведал? Его больше нет. А есть пан Фредерик Шопен, известный фортепь­янист и профессор музыки в Париже. Вот уже несколько лет живет он на чужбине, в блестящей и равнодушной француз­ской столице. Когда юношей, в 1831  году, Шопен уезжал из

Варшавы, он и подумать не мог, что его концертная поездка превратится в добровольное изгнание, навсегда разлучит с родиной.     

Все они: он, его друзья, вся Польша — жили тогда надеж­дой на близкую свободу... Восстание было подавлено. Стра­на оставалась по-прежнему бесправной и угнетенной про­винцией царской России. Шопен знал, что больше не вер­нется туда. Играть жалкую роль придворного музыканта? Быть слугой царя, по приказу которого убивали и ссылали в Сибирь его товарищей? Нет, лучше одиночество и горькая свобода здесь, в Париже.

Каждый день дает он уроки. Сегодня к нему придет мо­лодая Ротшильд, потом англичанка, шведка и еще целое се­мейство из Нового Орлеана. Ученицы разные: одни любят музыку, другие не очень, есть способные, даже талантливые, а есть равнодушные и ленивые. Бегут по клавишам пальцы, выстукивают этюды и экзерсисы. Убегают, исчезают дни, не­дели,  годы.  Уходят, тают силы,  надежды, здоровье.

А как же его музыка, его сочинения? Ведь не пианист же он только, не педагог, но прежде всего и главное — ком­позитор. Только ради своих «дорогих сердцу писаний» и жи­вет он еще, не ожидая больше ни светлого дня, ни внезап­ной радости. В аристократических салонах он неизменно лю­безен, ровен, порою даже весел. Но это лишь привычная маска. За нею одиночество, холод, боль. Только фортепьяно, своему единственному другу; может он раскрыть душу, по­ведать о самом дорогом, потерянном безвозвратно.

Что вспоминается ему? Далекое солнечное лето в Ша-фарне, праздник урожая, на котором было так весело, как уже никогда потом в жизни... Кружатся быстрые пары; смеется белозубая смуглая девчонка; радостно торопится, стучит сердце: счастлив, счастлив, счастлив... Или, быть мо­жет, видит он маленькую босоногую певунью, что сидела на заборе и распевала во все горло. Пришлось посулить этой деревенской Каталане' три грошика, чтобы она решилась, наконец, пропеть  мазурку:

Гляди, там за горами, за горами, как там волк танцует, Видно, нет жены у волка, что он так тоскует.

Итальянская оперная певица Каталане:   восхищенная   игрой десятилетнего Шопена, она   подарила  ему  золотые  часы.

«Что он так тоскует...» Да, тоскует. Тоскует о родных, о городе, в котором вырос, о дорогой и единственной для него польской земле. Среди его сочинений есть такие, кото­рые он играет только для себя, когда остается один, или для друзей-поляков. Это мазурки. Шопен называет их еще — obrazki (картинки). Они — обо всем: о сельском празднике, где так лихо, хоть и не всегда в лад, играют деревенские му­зыканты; о пышном шляхетском бале: торжественно шест­вуют гордые пары, белыми лебедями плывут красавицы пан­ночки; или вдруг совсем иное увидится в музыке: стоит, скло­нившись, береза, полощет свои зеленые косы в быстрой те­кучей речушке...

Тоскует, жалуется на что-то певучий напев. Фортепьяно ли это или чей-то голос? Кажется, вот-вот порвется, поник­нет слабым, увядшим стебельком... Но нет, становится шире, светлее. Какая же тайная сила скрыта в тихой, печальной песне, какое живительное слово не дает ей иссякнуть?

Теплым свежим ветерком дохнуло, донеслось откуда-то  звучание... Давний друг детства куявяк. Он трогательно неуклюжий, с бесконечными повторами одной и той же коротенькой фразы. Совсем простая музыка, без хит­ростей и ученых фокусов. Простая и ясная, как улыбка ре­бенка. Уходит, затихает куявяк, возвращается первая, пе­чальная тема... Усталый, бледный человек сидит за фор­тепьяно. Пусто, темно в парижской квартире.

Но разве все в его музыке так грустно?

...Наигрывает задорная скрипочка — то запищит, зай­дется тоненько, то запоет густо, басовито. Толстые корявые пальцы деревенского скрипача ловко управляются с немуд­реным мотивом. А чтобы не прискучить публике, музыкант то трель подпустит, то зальется птичьим переливом. Гудят, ста­раются контрабас и волынка, не отстают от скрипки. Контрабас и волынка с виду не красивые но без них не обойдешься: кто же отметит такт, даст основу танцу?

Один мотив сменяется другим. Легкий, гибкий, взлетает он вверх и замирает, словно залюбовавшись своей красотой.

Скользит, подпрыгивает беспечно веселый оберек.

Гремит, проносится вихрем  мазур из Мазовии. Мазур-танец храбрых кавалеристов из этого местечка.­

бесстрашных рубак и учтивых кавалеров. Здесь блистают удалью, ловкостью, выдумкой. То птицей взовьется танцор, то затихнет, упав на одно колено, склонив непокорную голову перед лилейной ручкой, а то вдруг отколет такое замыслова­тое коленце, на какое и способны только одни рыцари поль­ские. Откинуты рукава кунтуша, блестит атласный жупан, крепкая рука играет эфесом сабли. Гремит, вьется в каприз­ном непостоянстве мазурка, веселит гордую кровь.

Если бы я только мог, — писал Шопен, — хоть отчасти угадать те песни, которые пели войска Яна ' и далекое эхо которых еще блуждает до сих пор где-то на берегах Дуная».

Прошли годы. Родились произведения, достойные древ­них героических гимнов Яна Собеского Величавая, могу­щественная Польша  встала  со страниц  полонезов  Шопена.

... В начале короткий настороженный вопрос, затем еще раз, еще, и вдруг целая лавина гремящих, клокочущих ак­кордов, взлет гигантской, яростно ревущей волны. На ее вер­шине —  властная, чеканная в своей строгой рыцарственной красоте тема. Все в ней — гордость и величие, все дышит по­бедной героической энергией. Грандиозно, в Бетховенском стиле звучит рояль, мощные ослепительные созвучия рождаются в его черном лакированном чреве. В грозном басовом ро­коте непрестанно бьется твердый ритм полонеза. Что это, торжественное шествие, картина пышного бала? Нет, нечто большее — самый дух танца, дух гордого польского народа, восставшего, распрямившего плечи и заговорившего в полный голос.

Давние далекие битвы, топот и ржанье коней, всадники, подобные диким теням, гул и смятение. Летят кони, дрожит, вздрагивает земля, сотрясается под ударами кованых копыт. Ослепительной молнией сверкают клинки...

Сгинуло, пронеслось грозное видение. Неожиданной ра­достью засветился, запел ласково далекий голос. В плавном покачивании мазурки рождается образ мадонны, склонив­шейся над спящим

младенцем, юной женщины во вдовьем платке, несбыточно прекрасной, вознесшейся из слез и стра­даний Польши.

Нет   ничего   патриотичнее,   ничего,   что   умеет   так Ян Собеский.

Ян   С о б е с к и й — польский король; в XVII веке возглавил поход против татар и нанес им решительное поражение под Веной.

сильно, болезненно тронуть сердце, чем мазур. Новым, пре­ображенным является он здесь. Кажется, это идеал, мечта, расцветшая хрупким цветком мазурки. И вновь в пла­менном потоке взмывают пассажи, тяжелой уверенной по­ступью шествует полонез. Точно рама старинного золота, заключает он в себе нежную тишину мазурки.

Кто знает, о чем думал композитор, какие картины вста­вали перед его взором, когда создавал он свой знаменитый полонез фа-диез минор... Изможденный, тяжело больной, он писал музыку, достойную героя и воина. Музыку, кипящую восторгом и упоением битвы. Он отдал ей сердце, кровь, силы, свою жизнь. И обрел бессмертие.