ИСТОРИЯ ДЕСЯТАЯ

Мы ехали шагом, Мы мчались в боях. И «Яблочко » - песню держали в зубах.

М.    Светлов «Гренада»

—  Вы  говорите: нет тем? Да  их сколько угодно. Надо только отказаться от старого взгляда на балет. Не наивные сказочки   и  трогательные  любовные   истории   нужны   сегод­няшнему зрителю,  а современный революционный спектакль.

—  Михаил   Иваныч,   дорогой,   кто   же   в   этом   сомне­вается?  Все  мы,  от директора  до вашего  покорного слуги, простоявшего не один год за дирижерским пультом, видим: балет за последнее время посещается все хуже и хуже. Но вы же сами знаете, что конкурс на лучшее балетное либрет­то не принес ни одной пьесы. Старые авторы не знают, о чем писать, а новые... Новых просто еще нет. Собравшиеся  не были равнодушны. Каждый: и маститый дирижер, и молодой художник, и артист — болели за судьбу любимого жанра.

Время было тяжелым. Советское искусство делало толь­ко первые шаги. Театры нуждались в новом репертуаре, в новых современных пьесах. Балету приходилось особенно трудно. Больше других жанров он был скован условностями, ограничен строгими законами классической хореографии. Но всем им, особенно молодежи, влюбленной в свое искусство, хотелось приблизить его к жизни, сделать понятным и близ­ким народу.

—  Не  знают,  о чем писать? Да хотя бы об этом. — Ху­дожник Михаил  Иванович  Курилко достал из кармана све­жий  номер «Правды».  Артисты, сидевшие тут же,  в одном из фойе Большого театра, с интересом прислушивались к раз­говору.— Вот, пожалуйста: в китайском порту задержан со­ветский пароход. Разве это не тема для современного спек­такля?   Представьте   себе   китайских   грузчиков,   надрываю­щихся   от  непосильной   работы,   надсмотрщика,   начальника порта...  Все они впервые видят советских   людей,   впервые видят, каким радостным может быть свободный труд. Разве этот контраст между человеком свободным и рабом, надры­вающимся ради  горсти риса, этот конфликт двух  враждеб­ных миров не может стать темой балетного либретто?

В разговор вмешался кто-то из артистов:

—  Помилуйте! Танцор, сгибающийся под тяжестью меш­ка   или   вдохновенно  драящий   палубу. Это   просто   неле­пость!

—  Нет,   почему   же, — один   из   присутствующих  подсел поближе   к   художнику. — Почему   же,   это   можно   сделать очень интересно.

Художник с увлечением продолжал свою импровизацию. Одна за другой рождались сцены будущего балета, вырисо­вывались характеры действующих лиц.

Было придумано даже название — «Красный цветок». Цветок алого мака, подаренный советским капитаном китай­ской танцовщице, становился символом борьбы за свобо­ду. Тао Хоа погибала, спасая капитана от предательского выстрела. Носилки с ее телом, усыпанные кроваво-красны­ми лепестками, подымали как знамя отряды восставших кули.

... Очень трудно быть первыми.

Артистам самим приходилось придумывать сценическое поведение и облик своих героев, искать новую хорео­графию.

Работали в репетиционном зале. Композитор играл му­зыку, сочиненную накануне. Артисты обсуждали, спорили. Вдруг вскакивали, начинали танцевать. Перед глазами ком­позитора возникал кули, сгорбленный под тяжестью тюка, хрупкая Тао Хоа — точно ожившая статуэтка из китайского фарфора. И балерине Гельцер, и ее партнеру Тихомирову было гораздо легче выразить свои чувства в танце, чем сло­вами.

Курилко сидел тут же. Он хорошо знал искусство и обы­чаи Китая и помогал советами.

Композитор внимательно прислушивался к замечаниям. Он был уже немолод. Густая шапка волос серебрилась се­диной, плечи слегка ссутулились. Но глаза блестели молодо и увлеченно. Как и окружавшие его артисты, Рейнгольд Морицевич Глиэр был захвачен работой, сочинял быстро и с удовольствием.

Первый акт был написан. Глиэр играл пляску советских матросов, заканчивающую действие. Музыка звучала ярко, с подъемом.

Но чего-то не хватало. Хотелось большей остроты, со­временности.

— Хорошо бы найти тему такую же броскую и доходчи­вую, как плакаты в окнах РОСТа. — Курилко задумался. — А что, если...

Ему вспомнился двадцатый год, теплушка, в которой он добирался из Одессы в Москву, вокзал, забитый шумной, беспорядочной толпой.

Среди багровых от натуги мешочников, заплаканных женщин, голодных детей он увидел отряд черноморских матросов. Бронзоволицые, широкоплечие, они спокойно, с уверенной неторопливостью прокладывали себе путь среди этого человеческого моря, взбудораженного ветром рево­люции.

Так же спокойно и уверенно навели они флотский по­рядок в теплушке, утихомирили оравшую бабу-мешочницу и с криком: «А ну, братцы, потеснись!» — освободили место для женщины с больным ребенком на руках.

Курилко запомнился один из них — молодой, с выгорев­шим на солнце чубом и сахарно-белыми зубами, блестевшими на медном от загара лице. Растягивая мехи своей старень­кой гармошки, он пел на мотив «Яблочка»:

Эх, кадетик молодой, Куда котишься? Первой Конной попадешь, Не воротишься.

Кто-то невидимый в глубине вагона подхватил звонким мальчишеским дискантом:

Эх, яблочко, Сбоку зелено, Колчаку на Урал, Ходить не велено.

К ним присоединился хрипловатый прокуренный бас:

Эх, яблочко, Да покатилось! Эх, царская власть, Да провалилась.

Подпрыгивающий озорной мотив так и звал пуститься в пляс. Но в набитой битком теплушке было не то, что плясать — пошевелиться невозможно. И все-таки в гармо­нисте плясало все. Плясали его пальцы, проворно и с удо­вольствием перебиравшие лады, плясали плечи, туго обтяну­тые форменкой, плясали ноги, отстукивавшие лихую чечетку: с каблука на носок, с носка на пятку; приплясывала, каза­лось, и бескозырка, чудом державшаяся на густых пшенич­ных волосах.

Курилко улыбнулся воспоминаниям. «А что, если эту?» Он пропел куплет «Яблочка» и сам удивился, как крепко за­сели в памяти слова и мотив песенки.

Глиэр подошел к роялю. Помолчал, прислушиваясь к только что прозвучавшей мелодии. Сможет ли этот озорной, легкомысленный мотивчик вырасти в большой музыкальный эпизод, стать достойной характеристикой советских моряков? Он сыграл его, уже обдумывая возможности будущего разви­тия. Потом улыбнулся: «Что ж, это может быть очень инте­ресно!»

... Тужурки, косоворотки, сохранившиеся с гражданской войны, гимнастерки и кожанки заполнили зал Большого теат­ра. Рассаживались серьезно, по-хозяйски. Многие уже позна­комились с отрывками из нового балета. Группа артистов вместе с композитором и либреттистом выезжала в цеха заводов, выступала в рабочих клубах и красных уголках. С нетерпением ждали начала спектакля. Наконец занавес поднялся.

На сцене китайский порт.

В глубине белеет громада советского парохода. Его мощный силуэт четко выделяется на фоне голубого неба. Пароход разгружают китайские кули. Тут же надсмотрщик, готовый наброситься на первого, кто упадет. Советские мо­ряки решают помочь китайским грузчикам. Выстроившись шеренгой, они легко перебрасывают из рук в руки тяжелые тюки.

—  Слышишь, Михеич! — Молодой паренек нагнулся к ста­рому рабочему. — Ты говорил — в балете ничего не понять, а ведь здесь все ясно, каждое словечко!

—  Я тебе про прежние балеты говорил, которые для гос­под сочинялись. А этот наш, советский.

Действительно, все происходящее на сцене было понят­ным и не нуждалось в разъяснениях.

Китайская девушка благодарит советского капитана за помощь ее друзьям кули и дарит букет цветов. Кули, отдох­нув, начинают веселый танец. К ним присоединяются япон­ские, норвежские и американские моряки. Теперь очередь за нашими ребятами. Белыми чайками прямо по канатам сле­тают они с корабля на землю. Все расступаются. Морякам разных стран интересно посмотреть, как пляшут советские матросы.

Зал тоже замер. Вдруг по рядам пробежал ветерок. Люди повернулись друг к другу, заулыбались. Еще бы! Они услышали мелодию, которая была для них своей, близкой, была другом их

революционной молодости. Вме­сте с ними «Яблочко» катилось по всем фронтам граждан­ской войны, согревало их на коротких привалах, веселило у походных костров. Могли ли они забыть эту, неведомо кем сочиненную мелодию, когда сами не раз подбирали к ней хлесткие рифмы, заменяя коротким куплетом боевую листовку.

И вот теперь «Яблочко» уверенно вошло в зал Большого театра. Уже не прежним, легкомысленно подпрыгиваю­щим мотивчиком, а широкой энергичной мелодией. Преоб­раженная рукой мастера, озорная песенка выросла в боль­шое музыкальное полотно, стала портретом нового, не­виданного прежде коллективного героя — отряда советских моряков.

Казалось — обрушилась лавина. Зал содрогнулся от аплодисментов. Хлопали крепко, по-рабочему, от всей души: народ понял и признал труд композитора и артистов. Разве могла быть награда выше и почетней, чем эта?