ИСТОРИЯ ДЕСЯТАЯ
Мы ехали шагом, Мы мчались в боях. И «Яблочко » - песню держали в зубах.
М. Светлов «Гренада»
— Вы говорите: нет тем? Да их сколько угодно. Надо только отказаться от старого взгляда на балет. Не наивные сказочки и трогательные любовные истории нужны сегодняшнему зрителю, а современный революционный спектакль.
— Михаил
Иваныч, дорогой, кто же в этом сомневается? Все мы, от
директора до вашего покорного слуги, простоявшего не один год за дирижерским
пультом, видим: балет за последнее время посещается все хуже и хуже. Но вы же
сами знаете, что конкурс на лучшее балетное либретто не принес ни одной пьесы.
Старые авторы не знают, о чем писать, а новые... Новых просто еще нет.
Собравшиеся
не были
равнодушны. Каждый: и маститый дирижер, и молодой художник, и артист — болели за
судьбу любимого жанра.
Время было тяжелым. Советское искусство делало только первые шаги. Театры нуждались в новом репертуаре, в новых современных пьесах. Балету приходилось особенно трудно. Больше других жанров он был скован условностями, ограничен строгими законами классической хореографии. Но всем им, особенно молодежи, влюбленной в свое искусство, хотелось приблизить его к жизни, сделать понятным и близким народу.
— Не знают, о чем писать? Да хотя бы об этом. — Художник Михаил Иванович Курилко достал из кармана свежий номер «Правды». Артисты, сидевшие тут же, в одном из фойе Большого театра, с интересом прислушивались к разговору.— Вот, пожалуйста: в китайском порту задержан советский пароход. Разве это не тема для современного спектакля? Представьте себе китайских грузчиков, надрывающихся от непосильной работы, надсмотрщика, начальника порта... Все они впервые видят советских людей, впервые видят, каким радостным может быть свободный труд. Разве этот контраст между человеком свободным и рабом, надрывающимся ради горсти риса, этот конфликт двух враждебных миров не может стать темой балетного либретто?
В разговор вмешался кто-то из артистов:
— Помилуйте! Танцор, сгибающийся под тяжестью мешка или вдохновенно драящий палубу. Это просто нелепость!
— Нет, почему же, — один из присутствующих подсел поближе к художнику. — Почему же, это можно сделать очень интересно.
Художник с увлечением продолжал свою импровизацию. Одна за другой рождались сцены будущего балета, вырисовывались характеры действующих лиц.
Было придумано даже название — «Красный цветок». Цветок алого мака, подаренный советским капитаном китайской танцовщице, становился символом борьбы за свободу. Тао Хоа погибала, спасая капитана от предательского выстрела. Носилки с ее телом, усыпанные кроваво-красными лепестками, подымали как знамя отряды восставших кули.
... Очень трудно быть первыми.
Артистам самим приходилось придумывать сценическое поведение и облик своих героев, искать новую хореографию.
Работали в репетиционном зале. Композитор играл музыку, сочиненную накануне. Артисты обсуждали, спорили. Вдруг вскакивали, начинали танцевать. Перед глазами композитора возникал кули, сгорбленный под тяжестью тюка, хрупкая Тао Хоа — точно ожившая статуэтка из китайского фарфора. И балерине Гельцер, и ее партнеру Тихомирову было гораздо легче выразить свои чувства в танце, чем словами.
Курилко сидел тут же. Он хорошо знал искусство и обычаи Китая и помогал советами.
Композитор внимательно прислушивался к замечаниям. Он был уже немолод. Густая шапка волос серебрилась сединой, плечи слегка ссутулились. Но глаза блестели молодо и увлеченно. Как и окружавшие его артисты, Рейнгольд Морицевич Глиэр был захвачен работой, сочинял быстро и с удовольствием.
Первый акт был написан. Глиэр играл пляску советских матросов, заканчивающую действие. Музыка звучала ярко, с подъемом.
Но чего-то не хватало. Хотелось большей остроты, современности.
— Хорошо бы найти тему такую же броскую и доходчивую, как плакаты в окнах РОСТа. — Курилко задумался. — А что, если...
Ему вспомнился двадцатый год, теплушка, в которой он добирался из Одессы в Москву, вокзал, забитый шумной, беспорядочной толпой.
Среди багровых от натуги мешочников, заплаканных женщин, голодных детей он увидел отряд черноморских матросов. Бронзоволицые, широкоплечие, они спокойно, с уверенной неторопливостью прокладывали себе путь среди этого человеческого моря, взбудораженного ветром революции.
Так же спокойно и уверенно навели они флотский порядок в теплушке, утихомирили оравшую бабу-мешочницу и с криком: «А ну, братцы, потеснись!» — освободили место для женщины с больным ребенком на руках.
Курилко запомнился один из них — молодой, с выгоревшим на солнце чубом и сахарно-белыми зубами, блестевшими на медном от загара лице. Растягивая мехи своей старенькой гармошки, он пел на мотив «Яблочка»:
Эх, кадетик
молодой, Куда котишься? Первой Конной попадешь, Не воротишься.
Кто-то невидимый в глубине вагона подхватил звонким мальчишеским дискантом:
Эх, яблочко, Сбоку зелено, Колчаку на Урал, Ходить не велено.
К ним присоединился хрипловатый прокуренный бас:
Эх, яблочко, Да покатилось! Эх, царская власть, Да провалилась.
Подпрыгивающий озорной мотив так и звал пуститься в пляс. Но в набитой битком теплушке было не то, что плясать — пошевелиться невозможно. И все-таки в гармонисте плясало все. Плясали его пальцы, проворно и с удовольствием перебиравшие лады, плясали плечи, туго обтянутые форменкой, плясали ноги, отстукивавшие лихую чечетку: с каблука на носок, с носка на пятку; приплясывала, казалось, и бескозырка, чудом державшаяся на густых пшеничных волосах.
Курилко улыбнулся воспоминаниям. «А что, если эту?» Он пропел куплет «Яблочка» и сам удивился, как крепко засели в памяти слова и мотив песенки.
Глиэр подошел к роялю. Помолчал, прислушиваясь к только что прозвучавшей мелодии. Сможет ли этот озорной, легкомысленный мотивчик вырасти в большой музыкальный эпизод, стать достойной характеристикой советских моряков? Он сыграл его, уже обдумывая возможности будущего развития. Потом улыбнулся: «Что ж, это может быть очень интересно!»
... Тужурки, косоворотки, сохранившиеся с гражданской войны, гимнастерки и кожанки заполнили зал Большого театра. Рассаживались серьезно, по-хозяйски. Многие уже познакомились с отрывками из нового балета. Группа артистов вместе с композитором и либреттистом выезжала в цеха заводов, выступала в рабочих клубах и красных уголках. С нетерпением ждали начала спектакля. Наконец занавес поднялся.
На сцене китайский порт.
В глубине белеет громада советского парохода. Его мощный силуэт четко выделяется на фоне голубого неба. Пароход разгружают китайские кули. Тут же надсмотрщик, готовый наброситься на первого, кто упадет. Советские моряки решают помочь китайским грузчикам. Выстроившись шеренгой, они легко перебрасывают из рук в руки тяжелые тюки.
— Слышишь, Михеич! — Молодой паренек нагнулся к старому рабочему. — Ты говорил — в балете ничего не понять, а ведь здесь все ясно, каждое словечко!
— Я тебе про прежние балеты говорил, которые для господ сочинялись. А этот наш, советский.
Действительно, все происходящее на сцене было понятным и не нуждалось в разъяснениях.
Китайская девушка благодарит советского капитана за помощь ее друзьям кули и дарит букет цветов. Кули, отдохнув, начинают веселый танец. К ним присоединяются японские, норвежские и американские моряки. Теперь очередь за нашими ребятами. Белыми чайками прямо по канатам слетают они с корабля на землю. Все расступаются. Морякам разных стран интересно посмотреть, как пляшут советские матросы.
Зал тоже замер. Вдруг по рядам пробежал ветерок. Люди повернулись друг к другу, заулыбались. Еще бы! Они услышали мелодию, которая была для них своей, близкой, была другом их
революционной
молодости. Вместе с ними «Яблочко» катилось по всем фронтам гражданской войны,
согревало их на коротких привалах, веселило у походных костров. Могли ли они
забыть эту, неведомо кем сочиненную мелодию, когда сами не раз подбирали к ней
хлесткие
рифмы, заменяя коротким куплетом боевую листовку.
И вот теперь «Яблочко» уверенно вошло в зал Большого театра. Уже не прежним, легкомысленно подпрыгивающим мотивчиком, а широкой энергичной мелодией. Преображенная рукой мастера, озорная песенка выросла в большое музыкальное полотно, стала портретом нового, невиданного прежде коллективного героя — отряда советских моряков.
Казалось — обрушилась лавина. Зал содрогнулся от аплодисментов. Хлопали крепко, по-рабочему, от всей души: народ понял и признал труд композитора и артистов. Разве могла быть награда выше и почетней, чем эта?