ИСТОРИЯ СЕДЬМАЯ

Бывают же такие дни: солнечные, сияющие, звонкие. Се­рое петербургское небо вдруг наливается густой влажной синевой. Над городом распахивается ослепительный лазур­ный купол. Пахнет свежестью, набухающими почками, весной.

В такие дни в душе оживают давние забытые мечты. Вновь, как в детстве, хочется верить в счастье.

Наверное, он задремал, убаюканный мягким покачива­нием коляски. Когда открыл глаза, вздрогнул от неожидан­ности: прямо на него плыл Смольный. Голубые стены слива­лись с весенним небом, и от этого казалось, что стройный пя­тиглавый собор парит в воздухе.

А потом вошла она. Странно, с первого взгляда Екате­рина Ермолаева не понравилась Глинке. Было что-то стра­дальческое в выражении ее лица. Быть может, оттого, что глаза смотрели серьезно, с какой-то тайной печалью. В этой

девушке чувствовалась особенная, неизъяснимая  прелесть и скромное достоинство.

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты.

Эти дивные строки Пушкин написал для ее матери, Анны Керн. Глинка повторял их, думая о Екатерине.

.. .За столом шумно спорят, смеются, шутят и обязатель­но поют. Хозяин, перекрывая голоса гостей, затягивает первым:

Заходили чарочки го столику, Заплясали молодцы по горенке!

Все  дружно   подхватывают   огневой   цыганский   припев:

Гей, жги, жги, говори, говори, Договаривай!

Глинка сидит на своем любимом диване — длинном, во всю стену, обитом клеенкой. Хозяин дома велел сделать этот диван специально для него: удобно и, главное, ниоткуда не надует.

Обычно Михаил Иванович—душа компании  ее бессмен­ный капельмейстер. Но сегодня он не слышит друзей. Неви­димая, непроницаемая стена отделяет его от окружающих. В душе рождается музыка. Еще никто не слышал ее, но для него она красивая и живая.

Милое, любимое лицо. Все чувства, которые он испыты­вает к этой девушке, хочется ему излить в музыке. Она зву­чит в нем все настойчивее, с непреодолимой властной силой. Музыка капризная, изменчивая в своих очертаниях. Оборачи­вается то шаловливой резвушкой, то задумчивой красавицей. Точно рой воздушных танцовщиц, окружают мелодию подго­лоски. Порхают, вьются, наполняют музыку весенним теплом и светом.

.в ней неизменным — вальс, его плавное кружение. Оно — как биение сердца, как взмах сильных крыльев. В вихре вальса проносятся образы, рожденные фантазией и любовью.

Друзья всегда удивлялись: среди шума и разговоров Глинка  записывал  свои  произведения   спокойно   и   быстро,

точно заполнял счет или писал пустяковую записку прия­телю. Это казалось чудом. На самом деле ничего сверхъесте­ственного не было: композитор выполнял механическую ра­боту. Он именно записывал. Записывал то, что давно с абсо­лютной четкостью сложилось в голове, уже не один раз

тщательно выверялось безошибочным внутренним слухом.

Новое сочинение Глинка назвал «Вальс-фантазия». Летом того же 1839 года дирижер Герман переложил вальс для оркестра и исполнил на концертах в Павловске — любимом месте отдыха петербуржцев.

А в декабре случилось несчастье. Заболела Екатерина Ермолаева. Положение было тяжелым. Мария Ивановна старалась скрыть от Глинки опасения врачей. Она хорошо знала нервную, впечатлительную натуру своего брата.

В эти дни, наполненные страхом за здоровье любимой женщины, только музыка поддерживала Глинку и давала силы. Музыка и еще стихи, давно уже не покидавшие его души:

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Он твердил эти строки, как заклинание, как призыв. В них звучала исповедь его любви, тревожилось и радова­лось его сердце.

Было страшно прикоснуться к стихотворению, где все, каждая строка, каждое слово — совершенство. Он вложил в свой романс всю силу любви и вдохновения. Внутреннюю поэтическую мелодию сделал явственной, помог ей раскрыть­ся полнозвучно и ярко.

Музыка, созданная Глинкой, слилась с гениальным сти­хотворением Пушкина. Они стали навеки неразрывны.

Екатерина Ермолаева поправлялась медленно. Ей со­ветовали оставить Петербург, переменить климат. Вскоре мать увезла Катю в Малороссию к родственникам.

Те, кто давно не видел его, узнавали с трудом. Михаил Иванович пополнел, обрюзг, отпустил бородку. Михаил отличен от  прежнего изящного Мишеля Глинку. Впрочем, это

не удивительно: в нынешнем 1856 году ему минуло пятьде­сят два. Эта весна напоминала ему ту, давнюю, когда он чуть не каждый день ездил в Смольный. Глинка вновь ра­ботал над рукописью «Вальса-фантазии».

Одиннадцать лет тому назад он оркестровал его для концертов в Париже, но партитура пропала. Оставалась партитура старая, сделанная Германом. Дирижер постарался «на со­весть»: ввел барабан, треугольник и даже флейту-пикколо. От этого пьеса обрела не свойственную ей тяжеловесность и даже, совсем неожиданно, оттенок военной лихости.

Глинка убрал из оркестра все лишнее. Пуще всего не­навидел оглушительное многоголосье. Оркестр должен быть прозрачным — этому правилу следовал всю жизнь. Работал медленно, тщательно отшлифовывая ..каждую деталь. Весь свой опыт, все мастерство вложил в эту милую сердцу пар­титуру. Освещенная тончайшей игрой красок, в трепетных бликах света, в живом дыхании оркестра, она зазвучала по-новому. Беглая поэтическая зарисовка выросла в сложную оркестровую пьесу. Как и все, вышедшее из-под пера Глинки, она отличалась классической стройностью и совершенством. Поэма любви и молодости стала шедевром гения.

Тем же летом «Вальс-фантазия» вновь прозвучал в Пав­ловске. На этот раз им дирижировал Иоганн Штраус.

Красочными кадрами проходят перед нами сцены из опер и балетов.

... Бал у великосветского вельможи. Юная девушка в розовом платье. С бьющимся .сердцем она ждет: неужели никто не пригласит ее на та­нец? «Вальс, вальс», — слышится голос распорядителя. Не сразу, будто издалека возникает нежная негромкая мелодия. Ее мечтательная грация живо рисует обаятельный облик девушки. Звучит первый счастливый вальс Наташи Ростовой.

А вот совсем другой бал. В доме Лариных празднуют именины старшей дочери Татьяны. Кружится веселый беспечный вальс. Танцует мо­лодежь, разговаривают маменьки, вспоминают недавнюю охоту почтенные папа­ши. Но почему мелодия исказилась вдруг тревогой? Пылкий, восторжен­ный юноша увидел, как друг танцует с его невестой, и первое горькое разочарование сжало его сердце.

...  Конфитюренбург — царство сластей и лакомств. Здесь, в сверкающем белоснежном дворце из чистого сахара, живут фея Драже и принц Коклюш. Их окружает самая вкусная на свете свита: Карамель, Шоколад, Нуга, Ячменный Сахар и Фисташки. Сегодня в Конфитюрен­бург е гости: Щелкунчик и девочка Маша. Она спасла своего друга от зубов страшного мышиного

короля. Мажордом ударяет в ладоши. Раз­даются волшебные переливы арфы. На сцену выбегают танцовщики и танцовщицы, одетые цветами. В их танце невесомая легкость, отточенное изящество и еще — радость, пьянящая, ликующая радость жизни. В этой живой цветущей гирлянде зримо воплощается весь тот восторг, и свет, и счастье, которыми полна музыка «Вальса цветов».

Всего три примера, а хочется называть еще и еще: скромные, похо­жие на лендлеры вальсы Шуберта.  Блестящие вальсы Шопена, «Вальс» Листа и «Грустный вальс» Сибелиуса.Лирические «Пушкин­ские вальсы» Прокофьева и драматический вальс Хачатуряна из музыки к драме Лермонтова «Маскарад», «Школьный вальс» Дунаевского и «Вальс о вальсе» Островского...

Впрочем, вальс уже давно перерос значение только танца. Он стал самостоятельным образом, целым миром, вмещающим в себя бесконечное разнообразие человеческих чувств.

Можно с уверенностью сказать: вальс бессмертен. Подобно сказоч­ному фениксу, он будет возрождаться вновь и вновь, всегда прекрасный и юный, как сама жизнь. Прислушайтесь: грустит, поет, смеется пре­красная мелодия, кружится и летит над миром волшебный танец. Вальс продолжается...