ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

Господин Монброн проснулся поздно. Еще не открыв глаза, вспомнил: сегодня король дает большой регулярный бал в Версале. В ночной рубашке Монброн принялся расха­живать по комнате, неуклюже расшаркиваться, сгибаться всем туловищем и помахивать рукой, будто полоскал неви­димое глазу белье. Дзинь! Стакан с водой, а следом и весь ночной столик рухнули на пол. Вбежал слуга. Лицо толстое, заспанное, волосы торчат дыбом. Вытаращил глаза, молча собрал осколки и поставил на место столик.

—  Что мое платье?

—  Готово, сударь, еще вчера принесли.

Слуга исчез за дверью и через минуту явился, неся на вытянутых руках новый костюм своего господина. Голову он отвернул в сторону, чтобы, не дай бог, не дыхнуть на господ­скую одежду.

Костюм был чудо как хорош. Вишневого цвета камзол из тончайшего голландского сукна украшали широкие золо­тые кружева и два ряда мелких жемчужных пуговиц. Штаны черного бархата расшиты серебром, а башмаки с высокими гнутыми каблуками заканчивались круглой, обсыпанной жем­чугом пряжкой. Но всего лучше плащ: короткий, алого шел­ка, с роскошными золотыми застежками в виде улыбающих­ся  львиных   мордочек.   Господин   Монброн,   вдев   ноги   в  туфли, накинул плащ прямо на рубашку и, горделиво выпрямив­шись, устремился к зеркалу. Слуга молча принес огром­ный, цвета вороньего крыла парик, расчесанный еще с вечера, и водрузил его на голову господина.

Из зеркала на Монброна смотрело по-детски пухлое, с маленьким носиком и тоненькими бесцветными усиками лицо. Лицо молодого провинциала, только-только приехав­шего в Париж, но уже удостоенного чести быть приглашен­ным на королевский бал. Впрочем, приглашение ему помог получить кузен, блестящий франт и любимец короля. Он заедет за Монброном и отвезет его в Версаль в своей новой щегольской карете.

Монброн едва успел выпить кофе и в последний раз взглянуть в зеркало, как в дверь постучали.

Красавец кузен быстро оглядел своего протеже. Он-то сразу заметил чересчур пышный и черный

парик, яркий плащ и слишком массивные, (сразу видно, что из поддель­ного золота) застежки.

—  Да, я все забываю спросить вас, хорошо ли вы тан­цуете?

—  Конечно, разумеется!

Монброн хотел ответить небрежно, уверенным тоном светского человека, но вышло как-то уж очень громко и то­ропливо.

В карете Монброн задумался. В самом деле, виноват ли он в том, что отец не в состоянии был нанять ему учителя танцев, как это делали все дворяне и даже зажиточные бур­жуа для своих детей. Да и настоящих кавалеров ему не при­ходилось встречать в своем захолустье. Только здесь, в Па­риже, увидел подлинную изысканность и хорошие манеры. Учитель танцев, которого он взял сразу же после приезда, не скрывает: для того чтобы научиться приличным манерам и овладеть менуэтом, нужны годы.

«Ибо что такое менуэт? — При этих словах длинный и сухой, как сучок, палец старого маэстро пронзал воздух. — Менуэт — это король танцев и танец королей, это совершен­ство грации и красоты! Вы скажете, сударь, что существует и другой менуэт — танец крестьян из Пуату, простодушный и веселый. Да, отвечу я вам, менуэт родился из народной пляски, так же как и все известные мне танцы. Но, удостоив­шись  внимания   двора   и самого  государя, — тут  голос  старика

 обычно переходил на пронзительно-свистящие ноты, а глаза, округлившись, готовы были выпрыгнуть из орбит, — менуэт обрел' новую, высшую сущность. По тому, как тан­цуют менуэт, я берусь определить, к какому сословию при­надлежит человек, и, уверяю вас, не спутаю природного дво­рянина и аристократа с простолюдином».

Но все эти восторженные тирады мало помогали делу. Учение шло туго. Ноги не желали плавно скользить по пар­кету, семенить мелким неспешным шагом.

— Pas menus — маленький шаг — это основа менуэта! — кричал рассерженный учитель.

Руки нелепо топорщились, не умея изящно округлиться, красиво играть со шляпой. Позвоночник не желал гнуться так легко и непринужденно, как того требовал глубокий при­дворный реверанс. «Вот и сегодня, — грустно вспомнил Мон­брон, — попробовал утром повторить фигуры — и пожалуй­ста, опрокинул столик. Что ж, в конце концов, можно и не танцевать самому, отговорюсь нездоровьем». Это неожидан­ное решение немного успокоило его и придало бодрости.

Они подъезжали к Версалю. Уже виднелись высокие светлые стены, покатые крыши. Дворец, казавшийся воздуш­ным и легким, выступал из темной густой зелени парка, на­поминая волшебные замки детских сказок.

Кузен, стройный и цветущий, как душистый горошек, быстро отошел от Монброна. Через минуту он уже расклани­вался, шаркал ножкой, мел землю пышными перьями шляпы перед каким-то важным сановником.

Монброн с любопытством озирался вокруг, не зная, на что раньше смотреть и куда идти. Он уже слышал о чуде­сах новой королевской резиденции. Говорили, что сооруже­ние, дворца и его убранство обошлись в 500 тысяч ливров. Но такой красоты бедный провинциал никак не мог себе пред­ставить. Ровные, посыпанные золотым песком аллеи расхо­дились прямыми лучами от идеально круглых клумб. Цвели диковинные, невиданной яркости цветы. Высокими прозрач­ными столбами вздымались к небу струи фонтанов. Радужно искрились на солнце и весело лопотали маленькие шустрые водопады. Белели мраморные тела танцовщиц, богинь и героев, которыми в изобилии были уставлены парк и дворец. Но больше всего Монброна поразили деревья, искусно под­стриженные в форме шаров, пирамид и кубов.

Казалось, уже ничто не сможет удивить его. Но во двор­це бедняга совсем растерялся. Картины, фарфор, хрупкая ме­бель, к которой даже прикоснуться страшно. Казалось, стоит сесть на точеный, весь в завитушках стульчик — и он тотчас рассыплется. Стены затянуты узорчатым шелком или распи­саны сценами охоты. И везде — ослепительный король-солн­це, как называли Людовика XIV придворные поэты. В специ­ально отведенных залах полотна Рафаэля, Тициана, Корреджо. Все, что есть лучшего в Европе, собрано здесь, в Версале.

На Рафаэля и Тициана Монброн не обратил внима­ния. Зато в немом изумлении застыл перед портретом китай­ского императора, подаренным этим таинственным монар­хом французскому королю. Неизвестно, что поразило юно­шу больше: искусство, с каким была написана картина, или сам факт, что Китай и его император действительно суще­ствуют на свете.

— Вот он где! — подлетел к нему кузен. — А я повсюду ищу вас! Идемте скорее, бал сейчас

начнется!

Они быстро миновали несколько темных, плохо освещен­ных комнат, торопливо спустились по узкой круглой лест­нице. Неожиданно в глаза ударил сильный свет. Ослеплен­ный, Монброн немного замешкался, но тут же был подхва­чен решительной рукой своего спутника.

В огромной, ярко освещенной зале было полно народу. Монброн не различал отдельных лиц. Пестрая блестящая толпа сливалась в одно непрестанно двигающееся, гудящее пятно. Монброну казалось, что его окружают удивительно красивые и благородные люди. Из женщин ни одна не была уродливой или старой. Даже поседевшие на службе фрей­лины, затянутые в строгие темные платья, представлялись ему юными девушками.

В глубине залы на небольшом возвышении сидели музы­канты. Перед ними лицом к публике стоял невысокий полный человек с жезлом в руке. Это   Жан Батист люли  компо­зитор, чью музыку пела и играла вся Франция. Про него хо­дили легенды, но жизнь его была удивительней самых не­обыкновенных рассказов.

Когда-то бедный флорентийский мальчишка попал в Па­риж. Без денег, без протекции. У него была только гитара и   звонкий   голос.   И   еще — огромный   талант, 

энергия и упорство крестьянина. И вот его оперы и балеты ставятся в театре короля Франции, а оркестр, которым он руководит, считается лучшим в Европе.

Всего этого Монброн не мог знать. Он только с удивле­нием разглядывал лицо, так не вязавшееся с роскошным костюмом придворного; мясистые щеки, густые сросшие­ся брови, презрительно

оттопыренная нижняя губа. На­стоящее лицо простолюдина. На мгновение их взгляды встретились. В быстрых черных глазах толстяка блеснула насмешка.

«Нет, не может быть, мне показалось!» — Монброн от­вернулся.

«Глупый петушок, пыжится, чтобы походить на этих чопорных индюков. — Лицо Люли приняло прежнее высокомер­ное выражение. — Знал бы он, сколько среди них невежд и болванов!»

Вдруг по залу пронеслось какое-то неуловимое, быстрое движение. Толпа расступилась. Монброна оттеснили в даль­ний угол, так что он едва мог видеть происходящее. На се­редине залы остались две пары. Платье одного из кавалеров, освещенное множеством горевших свечей, сверкало так, что на него больно было смотреть. В осанке этого человека чув­ствовалась привычка повелевать, величавая и властная уве­ренность. «Король?!» Монброн едва сдержался, чтобы не вскрикнуть.

.. .Танцоры склонились в учтивом реверансе. Букли па­риков упали на лица, перья шляп коснулись пола. Взоры дам, скромно потуплены, пышные юбки чуть приподняты, откры­вая крошечные башмачки с большими атласными бантами. Медлительно плавны движения, кисти рук картинно выгнуты, ноги скользят почти незаметно, точно приклеенные к полу. Вот он, знаменитый pas menus, который Монброн никак не может усвоить.  Торжественно звучат скрипки, с важным спокойствием двигаются танцоры, выписывают на паркете за­мысловатый узор в виде буквы S.

Монброн продолжал следить за бесконечными пируэта­ми, турами и поворотами. Но постепенно его пыл стал уга­сать. С великим стыдом он должен был признаться самому себе, что ему просто скучно. «Это оттого, что у меня безна­дежно плохой вкус, — уныло думал юноша. — Дома я часами смотрел на пляски крестьян - и мне никогда не надоедало их

грубое веселье. А сейчас, когда передо мной выступают искуснейшие танцоры Франции, я скучаю». Он незаметно огляделся. С пристальным благоговейным вниманием наблю­дали придворные за менуэтом короля. Обменивались пони­мающими взглядами, шумно вздыхали или, наоборот, за­таив дыхание, следили за особенно удачными фигурами. На всех лицах почтительное восхищение.

Восхищение? Нет — давняя привычная скука, едва скры­тая под маской притворного восторга и умиления. В Версале уже давно не веселились. Здесь совершали некий ритуал, торжественную церемонию, каждый жест в которой был рас­писан и разучен заранее. И двор, и сам король подчинялись единственному полновластному монарху — этикету. И только наивный, неопытный провинциал мог не заметить за изящест­вом манер и любезными улыбками лицемерия и фальши придворных.

Менуэт кончился. Король и его приближенные удалились. Танцы продолжались. Теперь в центре залы выступало уже несколько пар. Остальные все так же наблюдали за ними и  прогуливались по галереям и комнатам дворца. Многие, спа­саясь от духоты, вышли в парк. Около девяти часов начали разносить угощение. Лакеи в богатых ливреях с надменными каменными лицами ловко двигались среди толпы. Большие подносы были заставленные всевозможными сладостями, конфе­тами, мороженым и прохладительными напитками.

—  Выпейте, друг мой, вы почувствуете себя свободнее! Кузен протянул Монброну бокал, налитый

жидкостью. Что-то сладкое и крепкое обожгло рот, разли­лось блаженным теплом, горячей волной ударило в голову. Стало легко и весело.

—  Сейчас снова начнутся танцы, пойдемте, я представ­лю вас маркизе де...

За шумом Монброн не расслышал имени. «А, прав­да, отчего бы не попробовать? — пронеслось в разгорячен­ной вином голове. — Чем я хуже этих великосветских франтов».

 Он не помнил, как очутился около молодой дамы в светлом платье. Ее тонкая талия возвышалась над пеной воздушных кружев и лент. Руки небрежно играли огромным веером. Снова зазвучал менуэт. Монброн сдернул с головы  шляпу, нагнулся в учтивом  поклоне. Но вдруг ноги  и руки

одеревенели, не стало слышно музыки, уши как будто ватой заложило. Надеясь поймать такт, он все еще продолжал на­клоняться вперед и высоко поднимать руку, но уже никак не мог вспомнить, в каком порядке следуют все па и фигуры. На лице его еще блуждала улыбка. Приветливая улыбка лю­безного кавалера. Но теперь, задержавшись на губах так долго, она выглядела нелепо и даже глупо. Неугомонная маска веселья на красном потном лице. Как в страшном сне, видел он вокруг себя гигантские раскачивающиеся парики, широко открытые или прищуренные глаза, бесконечное множество ртов. Рты, растянутые в улыбке, распахнутые в смехе, открытые в хохоте. Да, да, все смеялись, хохотали до слез:

— Смотрите, смотрите, он не умеет танцевать, он не знает менуэта!

Кузен смеялся громче всех и даже указывал на Монбро-на пальцем, забыв, что это самый дурной тон.

Бежать! Вон из этой залы! На улицу, в темноту, где никто его не увидит.

Не помня себя, никого не различая, пробирался Мон­брон к выходу. Прочь из Версаля, прочь из Парижа, подаль­ше от бездушных красавиц и франтов, сделавших из него игрушку и посмешище!

К себе он вернулся ночью, весь в грязи, с порванными чулками. Не раздеваясь, рухнул на кровать. С первым же ди­лижансом господин Монброн навсегда покинул Париж.