ИСТОРИЯ ПЯТАЯ
Дверь особняка чуть приоткрылась. В узкую щель проскользнула фигура в темном плаще с низко опущенным капюшоном.
— Кто бы это мог быть? — Старший полицейский Ганс Кнушке старался разглядеть таинственную фигуру. — Судя по мелким, семенящим шагам и невысокому росту — женщина. Но кто? Особняк принадлежит барону фон Остергей-му. Горничные в доме барона модницы и франтихи. Для чего им в этот теплый летний вечер кутаться в плащ, да еще с капюшоном? Такой плащ носят, чтобы скрыть лицо, остаться неузнанным... Нет, не может быть! — Догадка, мелькнувшая в голове Кнушке, показалась ему чудовищной. — А вдруг. . — Он уже представил себе, как господин лейтенант, а может быть, и сам майор поздравляет его с небывалой удачей, вручает награду, производит в сержанты, и тогда. . .
Догнать, схватить немедленно! Подобно гончей, почуявшей добычу, Кнушке сорвался с места и гигантскими прыжками устремился за незнакомкой.
— Мадемуазель! — Рука привычно вскинулась к лакированному L козырьку кепи и... Голос пресекся: из-под капюшона на полицейского глянули черные смеющиеся глаза Паулины фон Остергейм — младшей дочери барона!
Фиакр уже давно скрылся из вида, а Кнушке все еще стоял окаменев. «Принять дочь барона за
черную маску! Счастье, что никто не видел, как он бежал за мнимой преступницей».
Однако странно:
баронесса фон Остергейм выходит из дома тайком, в плаще с капюшоном. Куда она
может ехать одна, вечером, в наемном фиакре?
Музыканты измучились. Они играли уже около часа, а публика и не думала отдыхать. Пары кружились и скользили, подчиняясь плавному течению вальса.
Паулине казалось, что ее покачивают ласковые нежные волны. Было невыразимо приятно кружиться, опираясь на сильную руку Генриха. Да, он прав, вальс — единственный танец, который танцуют не рядом с партнером, а вместе с ним.
По обычаю руководитель капеллы должен к каждому вечеру сочинять что-то новенькое. Для Иоганна Штрауса это не составляло труда. Еще недавно, играя в капелле Иозефа Ланнера, он, как на чудо, смотрел на своего друга, сочинявшего с необычайной быстротой. А теперь и у него получалось не хуже.
Конечно, она не раскаивалась. С самого начала, когда, закутавшись в черный плащ, Паулина незаметно выскользнула из дома, и потом, в фиакре, блуждавшем по
темным улочкам, она испытывала чувство восторженного нетерпения и страха. Никогда за свои шестнадцать с половиной лет она не участвовала в таком таинственном и необыкновенном приключении!
Как они с Генрихом хохотали, глядя из фиакра на застывшую фигуру полицейского! Наверное, он и до сих пор стоит на том же месте, не в силах понять, куда поехала дочь
барона Остергейма.
А она здесь, в маленьком ресторанчике. Подумать только! Еще сегодня, за утренним кофе, отец с негодованием говорил о танце, в котором даму обнимают за талию. «Неслыханно! Мы в менуэте едва осмеливались прикасаться к пальцам дамы...»
Нет, тот, кто хоть раз танцевал вальс, никогда не захочет вернуться к чопорному менуэту!
Музыка смолкла.
Только тут все почувствовали, как они устали. В одно мгновение столики были заняты. Теперь начали свой безмолвный танец кельнеры. Трепеща крылышками фраков, они летали по залу, ловко жонглировали тяжелыми подносами. На столах появились вазочки с мороженым и взбитыми сливками, душистый кофе в маленьких кофейниках, легкое виноградное вино в стеклянной таре.
Паулина с удовольствием погрузила ложечку в воздушную пену сливок. Как все венки, она обожала это лакомство. Сливки были ничуть не хуже, чем в кондитерской Фю-меля, куда ей разрешалось ходить только с бонной или старшей сестрой.
Яркие клетчатые скатерти придавали залу веселый и домашний вид. В распахнутые окна заглядывала свежая, в каплях росы листва. Казалось, длинные зеленые руки тянутся навстречу музыке и свету.
Все здесь нравилось Паулине. Здесь танцевали страстно, с упоением, до тех пор, пока не отказывали ноги. А ведь все эти люди приходили сюда после нелегкого трудового дня. Ремесленники, горничные, мастеровые. Что бы сказал отец, увидев среди них свою дочь? Занятая своими мыслями, Паулина не сразу услышала Генриха.
