ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

К несчастью Европы, у французов во время революции появились так называемые патриоти­ческие гимны или песни, которые едва ли не более оружия завоевывали области и народы...

К несчастью Европы, у французов во время революции появились так называемые патриоти­ческие гимны или песни, которые едва ли не более оружия завоевывали области и народы...

Слова эти, произнесенные по-французски, выдавали в го­воривших иностранцев. Его лица не было видно в полумраке кареты. Узкая рука, сверкнув брильянтовым перстнем, ото­двинула занавеску.

Огромное Марсово поле было затоплено народом. Тем­нели грубые куртки ремесленников, яркими маками расцве­тали наряды крестьянок, длинной извилистой линией тяну­лись мундиры национальных гвардейцев. Огромная людская масса, взявшись за руки, плясала, опьяненная буйной, неис­товой радостью — радостью свободы.

Сегодня, 14 июля 1790 года, французы праздновали свой первый   свободный    праздник — День   федерации. * Прошел

ровно год с того дня, когда восставший народ штурмом взял Бастилию.

Люди плясали, подставляя разгоряченные лица, тугим струям дождя, скинув башмаки, обнажив шею и руки. С неба на этот гигантский хоровод стеной обрушивался ливень, гре­мели яростные раскаты июльской грозы. А в окно кареты вместе с брызгами дождя долетело бесшабашно веселое: «Ah, са ira, са ira, ga ira».

Тысячи человеческих глоток во всю мочь скандировали живой ритмичный мотив.

—  Третий день, как я в Париже, и все это время непре­станно слышу «Са ira». Даже в театре гудят ту же мелодию. Я всегда считал, что неплохо знаю французский, но все же смысл этого выражения от меня ускользает.

Теперь, когда говоривший выпрямился, стал, виден его сухой острый профиль, тяжелые старческие веки. Он был одет так, как после революции мало кто рисковал одеваться в Париже: дорогой, расшитый золотом камзол, тонкие кру­жева, на голове парик. Его спутник в скромном черном сюр­туке почти совсем растворился в темном углу кареты. По­блескивала лишь маленькая трехцветная кокарда, какие но­сили все парижане: к белому — цвету короля — добавлены красный и синий — цвета города и третьего сословия.

—  Са ira,—голос прозвучал с вежливым безразличием,— что-то вроде «все устроится, образуется, пойдет на лад». Это словцо уличного жаргона стало особенно популярным у нас после революции.   Ну,   а  мелодия. .. Мелодия — всего лишь модный контрданс некоего Бекару.  Его уже  несколько лет, как танцует весь Париж.  Кажется,  он  называется  «Нацио­нальный перезвон».

—  Забавно.  Не слишком ли  многозначительно для лег­комысленного танца?

—  Возможно. Но название оправдывается с редкой точ­ностью.

Дождь прекратился. Выглянуло солнце. Отраженное в каждой капле, оно заиграло, засияло, заискрилось тысячью горячих радужных лучиков. Торжество продолжалось. Соору­женный амфитеатр вокруг Марсового поля, напоминал ряды древнеримского цирка. Тут же возвышалась трибуна для членов Законодательного собрания, задрапированная светло-голубыми и белыми

тканями.

Не один день пришлось потрудиться парижанам, чтобы подготовить Марсово поле к празднику. И может быть, впер­вые труд доставлял радость, веселил сердце, потому что свер­шался во имя свободы и республики. Сюда приходили це­лыми ремесленными цехами с лопатами и заступами на пле­чах, с развевающимися знаменами и духовыми оркестрами. С раннего утра и до захода солнца над Марсовым полем в такт мелькающим лопатам гремело веселое, всех уравни­вающее «Са ira».

Кому первому пришло в голову пропеть ходкое словцо на мотив всем знакомого контрданса? "Может быть, отчаян­ному и насмешливому мальчишке, еще безвестному Гаврошу будущих баррикад? «Пусть умрут аристократы, аристократов на фонарь!» — прозвенел мальчишеский дис­кант, и народ подхватил, запел, добавил уверенно: «Са ira»— «ничего, все образуется, пойдет на лад».

Грянул пушечный выстрел. Все взоры обратились к вели­чественному постаменту. На нем возвышался Алтарь Оте­чества — центр и вершина праздничной церемонии. На сту­пени поднялся генерал Лафайет. Все замерли. Над огромным пространством, над тысячеголовой толпой зазвучала торже­ственная клятва на верность федерации. Национальные гвар­дейцы, потрясая оружием, повторяли слова клятвы. Лавиной обрушились крики, загремела музыка, раскатились ружейные залпы. Люди вскочили с мест, вверх полетели шляпы, платки, трехцветные ленточки. «Да здравствует нация, да здравст­вует свобода!» Многоголосое эхо сотрясало воздух.

С трибуны, где сидели члены Законодательного собра­ния, поднялся король. Его кресло, затканное золотыми ли­лиями, царской эмблемой, стояло вровень с креслами других делегатов. Монарх сидел в одном ряду со священ­никами, землевладельцами, судьями, буржуа. Медленно приблизился он к алтарю. «Я, гражданин, король францу­зов, клянусь народу...»

— Довольно! Я не в состоянии больше выносить этого. Велите ехать! — Старик устало откинулся на подушки. Бар­хат обивки отбросил на его щеки зеленоватую мертвенную тень. Лошади тронулись. Карета, тихо покачивалась. Вид веселящейся черни вызывает во мне отвращение. А у короля губы скривились в иронической гримасе,    

или скорее сожаления. Не дай бог, эти дикие идеи равенства и братства проникнут к нам, в Англию. Впрочем, мои сооте­чественники достаточно благоразумны, их не так легко за­жечь, как французов!

—  Как изменился Париж! Где прежняя легкость, непри­нужденность, изысканность манер. Прилично одетый человек боится   показаться   на   улице.   Двадцать   раз   услышишь: «Смотри-ка! Вот еще один из этих аристократов. На фонарь его, на фонарь!» Вчера я хотел нанять какого-то бедного человека поднести   чемоданы,   но   он   окинул   меня   таким   взглядом, словно я обратился к наследному принцу.

—  Как изменился Париж! Где прежняя легкость, непри­нужденность, изысканность манер. Прилично одетый человек боится   показаться   на   улице.   Двадцать   раз   услышишь: «Смотри-ка! Вот еще один из этих аристократов. На фонарь его, на фонарь!» Вчера я хотел нанять какого-то бедного человека поднести   чемоданы,   но   он   окинул   меня   таким   взглядом, словно я обратился к наследному принцу.

—  Вы думаете? — Старик впервые с интересом посмотрел на своего спутника. — Не хотел бы я находиться здесь, когда эти,  как  вы   изволили   выразиться,   согбенные   распрямятся окончательно и, чего доброго, решат, что они ничем не хуже своих господ.  Нет, нет!  Я скорее предпочту отказаться от своих прав на наследство, чем останусь еще хотя бы на не­делю в  Париже!  Бог с ними, с этими жалкими землями  и родовым замком. Он дорог мне как память об умершей жене; вы знаете, она  была  француженкой,  но сейчас не до сер­дечных   привязанностей.   Уверяю   вас,   все,   что   здесь   про­исходит,  только  первые «выбросы»  вулкана.  Извержение — впереди,  и я   предпочту наблюдать за  ним  из окон своего дома в Лондоне.

Незаметно стемнело. Но город и не думал спать. Неве­домое прежде чувство братской любви объединяло людей, сплачивало крепкими горячими узами. Это был их день — день  свободных  равноправных   граждан.   Впервые они ощущали

себя могучей силой, единой великой нацией. В шуме и гомоне голосов, в разноцветных отсветах фейерверка мель­кали раскрасневшиеся счастливые лица, блестели глаза, зве­нел смех.

И повсюду, где только можно было найти незанятый пя­тачок земли, вспыхивали танцы. Никогда еще Париж не плясал так много. Казалось, целые улицы, сорвавшись с ме­ста, несутся в бешеном хороводе. Буйное, вольное веселье народа было сродни грозной игре стихии: так ветер взды­мает упругие волны и бьет их, и бросает, и несет в диком неистовом танце.

Покраснев от натуги, волынщики выдувают задорную мелодию. Пляшут матросы из Марселя. Быстро-быстро пере­бирают ногами, лихо кружатся, обхватив тонкие девичьи талии крепкими загорелыми руками. Подпрыгивают, пока­чиваются помпоны на круглых матросских шапочках. Вместе с танцорами все поют, прихлопывая в ладоши: «Пропляшем карманьолу! Пропляшем карманьолу!»

Покраснев от натуги, волынщики выдувают задорную мелодию. Пляшут матросы из Марселя. Быстро-быстро пере­бирают ногами, лихо кружатся, обхватив тонкие девичьи талии крепкими загорелыми руками. Подпрыгивают, пока­чиваются помпоны на круглых матросских шапочках. Вместе с танцорами все поют, прихлопывая в ладоши: «Пропляшем карманьолу! Пропляшем карманьолу!»

Никто не подозревает, что вскоре карманьола зазвучит по-другому: дерзко, по-французски насмешливо. Песня хо­роводная запахнет порохом:

Жена Людовика клялась в Париже всех зарезать нас. За то попало ей от наших пушкарей. Дружно, пушечный гром нас зовет, Дружно, пушечный гром нас зовет...

Так будут петь парижане в августе 1792 года, накануне казни Людовика и Марии Антуанетты. Лишь припев останет­ся прежним: беззаботным, радостно-простодушным, пригла­шающим всех и каждого пуститься в пляс. Но это в буду­щем. А сейчас ничто не омрачает праздника. Пляшут па­рижане; пляшут гости...

В дробном рокоте тамбурина разгорается пылкая фа­рандола. Старинный танец Прованса заново рождается на улицах Парижа. Огненным вихрем проносятся фарандольеры, крепко сцепившись за руки, высоко подпрыгивая, оза­ренные   багряным   трепещущим   пламенем   факелов.   Гремит

под крепкими башмаками мостовая, дикой птицей риггея ввысь резкий напев пастушеских дудок.

Стучат по мостовой копыта. Покачивается, вздрагивает карета, убаюкивает задремавших пассажиров. Занавески плотно задернуты, кучер зло покрикивает на упряжку. Ско­рее прочь из опасного Сен-Антуанского предместья под крышу надежной загородной виллы. Цокают, цокают копыта, бежит навстречу сизый булыжник. Быстро удаляется карета. Растворяется, исчезает в непроглядной ночной темноте.

На площади Бастилии на самом видном месте кто-то при­бил доску с надписью: «Здесь танцуют». Неугомонные пари­жане устроили танцевальный зал на развалинах бывшей королевской тюрьмы. Четыре столетия простирала Бастилия свою зловещую тень над Францией, а теперь народ разрушил ее, расшвырял тяжелые камни и пляшет, как ни в чем не бы­вало в упоении первой победы.

Мог ли скромный музыкант парижских общественных балов Бекур предвидеть необыкновенную судьбу своего контрданса? Мог ли знать, что бальный танец поведет за собой людские сердца? Мог ли предчувствовать, что сочи­ненная им мелодия навсегда останется в памяти народа лю­бимой песней его буйной и мощной юности.

Над островерхими крышами в розовеющее предутрен­нее небо взмывает дерзко-веселый напев. Пляшет народ, окрыленный пьянящим воздухом свободы. «Здесь танцуют» — в этом вызов, сознание силы, вера в победу. В этом — революция!

Вспомните, как томились на королевском балу гости, ожидая, пока высокопоставленные пары окончат свои бесконечные поклоны и реве­рансы. ..               '

И вдруг — контрданс!

Его танцуют все: меняются парами, сходятся, расходятся, устраи­вают игру в «воротца». Да, контрданс и вправду похож на игру, веселый, быстрый, с  множеством затейливых фигур и переходов. Словно старый знакомец — хоровод — ворвался в залы дворца и заплясал, как у себя дома.

«Country dance» — назвали свой танец англичане, то есть сельский, деревенский. А в России он был известен, как англез. Были у контрданса и другие имена: котильон, лансье, экосез. Все это популярные танцы про­шлого столетия. А одна из разновидностей контрданса — кадриль — жива и сегодня.

... Парни и девушки танцуют легко, с блеском. На их лицах улыбки. Только одна пара сохраняет глубочайшую серьезность. Впрочем, трудно определить, что выражают их лица. Тут и сосредоточенность, и делови­тость, и важность. На таких чересчур старательных танцоров невозмож­но смотреть без смеха. Этого ребята и добиваются...

Кадриль, экосез, англез — все тот же наш знакомец хоровод. Общий, массовый танец...

В 1801 году в Вене был поставлен балет «Творение Прометея». Ба­летмейстер Вигано использовал в либретто древний миф о титане, создав­шем людей. Прометей похищает у богов огонь и с его помощью пробуж­дает в людях разум.

Спектакль не имел успеха. Музыку нашли скучной и лишенной теат­ральности. Между тем автор использовал в своей партитуре ритм еще не­давно модного контрданса. Однако это прошло мимо ушей «вниматель­ной» публики.

Автором «Творения Прометея» был... Людвиг Ван Бетховен.

В его третьей Героической симфонии тоже звучит контрданс. Звучит с решимостью и энергией. Салонный танец вновь превращается в ликую­щую пляску освобожденного народа.

«Ah, a ira, $а ira, ca ira...» поет знаменитая Эдит Пиаф. Ее го­лос, страстный, грубоватый, возрождает времена Французской револю­ции.  Времена, горячее дыхание которых до сих пор живо в мелодии прославленного контрданса.