ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
К несчастью Европы, у французов во время революции появились так называемые патриотические гимны или песни, которые едва ли не более оружия завоевывали области и народы...
К несчастью Европы, у французов во время революции появились так называемые патриотические гимны или песни, которые едва ли не более оружия завоевывали области и народы...
Слова эти, произнесенные по-французски, выдавали в говоривших иностранцев. Его лица не было видно в полумраке кареты. Узкая рука, сверкнув брильянтовым перстнем, отодвинула занавеску.
Огромное Марсово поле было затоплено народом. Темнели грубые куртки ремесленников, яркими маками расцветали наряды крестьянок, длинной извилистой линией тянулись мундиры национальных гвардейцев. Огромная людская масса, взявшись за руки, плясала, опьяненная буйной, неистовой радостью — радостью свободы.
Сегодня, 14 июля 1790 года, французы праздновали свой первый свободный праздник — День федерации. * Прошел
ровно год с того дня, когда восставший народ штурмом взял Бастилию.
Люди плясали, подставляя разгоряченные лица, тугим струям дождя, скинув башмаки, обнажив шею и руки. С неба на этот гигантский хоровод стеной обрушивался ливень, гремели яростные раскаты июльской грозы. А в окно кареты вместе с брызгами дождя долетело бесшабашно веселое: «Ah, са ira, са ira, ga ira».
Тысячи человеческих глоток во всю мочь скандировали живой ритмичный мотив.
— Третий день,
как я в Париже, и все это время непрестанно слышу «Са
ira».
Даже в театре гудят ту же мелодию. Я всегда считал, что неплохо знаю
французский, но все же смысл этого выражения от меня ускользает.
Теперь, когда говоривший выпрямился, стал, виден его сухой острый профиль, тяжелые старческие веки. Он был одет так, как после революции мало кто рисковал одеваться в Париже: дорогой, расшитый золотом камзол, тонкие кружева, на голове парик. Его спутник в скромном черном сюртуке почти совсем растворился в темном углу кареты. Поблескивала лишь маленькая трехцветная кокарда, какие носили все парижане: к белому — цвету короля — добавлены красный и синий — цвета города и третьего сословия.
— Са ira,—голос прозвучал с вежливым безразличием,— что-то вроде «все устроится, образуется, пойдет на лад». Это словцо уличного жаргона стало особенно популярным у нас после революции. Ну, а мелодия. .. Мелодия — всего лишь модный контрданс некоего Бекару. Его уже несколько лет, как танцует весь Париж. Кажется, он называется «Национальный перезвон».
— Забавно. Не слишком ли многозначительно для легкомысленного танца?
— Возможно. Но название оправдывается с редкой точностью.
Дождь прекратился. Выглянуло солнце. Отраженное в каждой капле, оно заиграло, засияло, заискрилось тысячью горячих радужных лучиков. Торжество продолжалось. Сооруженный амфитеатр вокруг Марсового поля, напоминал ряды древнеримского цирка. Тут же возвышалась трибуна для членов Законодательного собрания, задрапированная светло-голубыми и белыми
тканями.
Не один день пришлось потрудиться парижанам, чтобы подготовить Марсово поле к празднику. И может быть, впервые труд доставлял радость, веселил сердце, потому что свершался во имя свободы и республики. Сюда приходили целыми ремесленными цехами с лопатами и заступами на плечах, с развевающимися знаменами и духовыми оркестрами. С раннего утра и до захода солнца над Марсовым полем в такт мелькающим лопатам гремело веселое, всех уравнивающее «Са ira».
Кому первому пришло в голову пропеть ходкое словцо на мотив всем знакомого контрданса? "Может быть, отчаянному и насмешливому мальчишке, еще безвестному Гаврошу будущих баррикад? «Пусть умрут аристократы, аристократов на фонарь!» — прозвенел мальчишеский дискант, и народ подхватил, запел, добавил уверенно: «Са ira»— «ничего, все образуется, пойдет на лад».
Грянул пушечный выстрел. Все взоры обратились к величественному постаменту. На нем возвышался Алтарь Отечества — центр и вершина праздничной церемонии. На ступени поднялся генерал Лафайет. Все замерли. Над огромным пространством, над тысячеголовой толпой зазвучала торжественная клятва на верность федерации. Национальные гвардейцы, потрясая оружием, повторяли слова клятвы. Лавиной обрушились крики, загремела музыка, раскатились ружейные залпы. Люди вскочили с мест, вверх полетели шляпы, платки, трехцветные ленточки. «Да здравствует нация, да здравствует свобода!» Многоголосое эхо сотрясало воздух.
С трибуны, где сидели члены Законодательного собрания, поднялся король. Его кресло, затканное золотыми лилиями, царской эмблемой, стояло вровень с креслами других делегатов. Монарх сидел в одном ряду со священниками, землевладельцами, судьями, буржуа. Медленно приблизился он к алтарю. «Я, гражданин, король французов, клянусь народу...»
— Довольно! Я не в состоянии больше выносить этого. Велите ехать! — Старик устало откинулся на подушки. Бархат обивки отбросил на его щеки зеленоватую мертвенную тень. Лошади тронулись. Карета, тихо покачивалась. Вид веселящейся черни вызывает во мне отвращение. А у короля губы скривились в иронической гримасе,
или скорее сожаления. Не дай бог, эти дикие идеи равенства и братства проникнут к нам, в Англию. Впрочем, мои соотечественники достаточно благоразумны, их не так легко зажечь, как французов!
— Как изменился Париж! Где прежняя легкость, непринужденность, изысканность манер. Прилично одетый человек боится показаться на улице. Двадцать раз услышишь: «Смотри-ка! Вот еще один из этих аристократов. На фонарь его, на фонарь!» Вчера я хотел нанять какого-то бедного человека поднести чемоданы, но он окинул меня таким взглядом, словно я обратился к наследному принцу.
— Как изменился Париж! Где прежняя легкость, непринужденность, изысканность манер. Прилично одетый человек боится показаться на улице. Двадцать раз услышишь: «Смотри-ка! Вот еще один из этих аристократов. На фонарь его, на фонарь!» Вчера я хотел нанять какого-то бедного человека поднести чемоданы, но он окинул меня таким взглядом, словно я обратился к наследному принцу.
— Вы думаете? — Старик впервые с интересом посмотрел на своего спутника. — Не хотел бы я находиться здесь, когда эти, как вы изволили выразиться, согбенные распрямятся окончательно и, чего доброго, решат, что они ничем не хуже своих господ. Нет, нет! Я скорее предпочту отказаться от своих прав на наследство, чем останусь еще хотя бы на неделю в Париже! Бог с ними, с этими жалкими землями и родовым замком. Он дорог мне как память об умершей жене; вы знаете, она была француженкой, но сейчас не до сердечных привязанностей. Уверяю вас, все, что здесь происходит, только первые «выбросы» вулкана. Извержение — впереди, и я предпочту наблюдать за ним из окон своего дома в Лондоне.
Незаметно стемнело. Но город и не думал спать. Неведомое прежде чувство братской любви объединяло людей, сплачивало крепкими горячими узами. Это был их день — день свободных равноправных граждан. Впервые они ощущали
себя могучей силой, единой великой нацией. В шуме и гомоне голосов, в разноцветных отсветах фейерверка мелькали раскрасневшиеся счастливые лица, блестели глаза, звенел смех.
И повсюду, где только можно было найти незанятый пятачок земли, вспыхивали танцы. Никогда еще Париж не плясал так много. Казалось, целые улицы, сорвавшись с места, несутся в бешеном хороводе. Буйное, вольное веселье народа было сродни грозной игре стихии: так ветер вздымает упругие волны и бьет их, и бросает, и несет в диком неистовом танце.
Покраснев от натуги, волынщики выдувают задорную мелодию. Пляшут матросы из Марселя. Быстро-быстро перебирают ногами, лихо кружатся, обхватив тонкие девичьи талии крепкими загорелыми руками. Подпрыгивают, покачиваются помпоны на круглых матросских шапочках. Вместе с танцорами все поют, прихлопывая в ладоши: «Пропляшем карманьолу! Пропляшем карманьолу!»
Покраснев от натуги, волынщики выдувают задорную мелодию. Пляшут матросы из Марселя. Быстро-быстро перебирают ногами, лихо кружатся, обхватив тонкие девичьи талии крепкими загорелыми руками. Подпрыгивают, покачиваются помпоны на круглых матросских шапочках. Вместе с танцорами все поют, прихлопывая в ладоши: «Пропляшем карманьолу! Пропляшем карманьолу!»
Никто не подозревает, что вскоре карманьола зазвучит по-другому: дерзко, по-французски насмешливо. Песня хороводная запахнет порохом:
Жена Людовика клялась в Париже всех зарезать нас. За то попало ей от наших пушкарей. Дружно, пушечный гром нас зовет, Дружно, пушечный гром нас зовет...
Так будут петь парижане в августе 1792 года, накануне казни Людовика и Марии Антуанетты. Лишь припев останется прежним: беззаботным, радостно-простодушным, приглашающим всех и каждого пуститься в пляс. Но это в будущем. А сейчас ничто не омрачает праздника. Пляшут парижане; пляшут гости...
В дробном рокоте тамбурина разгорается пылкая фарандола. Старинный танец Прованса заново рождается на улицах Парижа. Огненным вихрем проносятся фарандольеры, крепко сцепившись за руки, высоко подпрыгивая, озаренные багряным трепещущим пламенем факелов. Гремит
под крепкими башмаками мостовая, дикой птицей риггея ввысь резкий напев пастушеских дудок.
Стучат по мостовой копыта. Покачивается, вздрагивает карета, убаюкивает задремавших пассажиров. Занавески плотно задернуты, кучер зло покрикивает на упряжку. Скорее прочь из опасного Сен-Антуанского предместья под крышу надежной загородной виллы. Цокают, цокают копыта, бежит навстречу сизый булыжник. Быстро удаляется карета. Растворяется, исчезает в непроглядной ночной темноте.
На площади Бастилии на самом видном месте кто-то прибил доску с надписью: «Здесь танцуют». Неугомонные парижане устроили танцевальный зал на развалинах бывшей королевской тюрьмы. Четыре столетия простирала Бастилия свою зловещую тень над Францией, а теперь народ разрушил ее, расшвырял тяжелые камни и пляшет, как ни в чем не бывало в упоении первой победы.
Мог ли скромный музыкант парижских общественных балов Бекур предвидеть необыкновенную судьбу своего контрданса? Мог ли знать, что бальный танец поведет за собой людские сердца? Мог ли предчувствовать, что сочиненная им мелодия навсегда останется в памяти народа любимой песней его буйной и мощной юности.
Над островерхими крышами в розовеющее предутреннее небо взмывает дерзко-веселый напев. Пляшет народ, окрыленный пьянящим воздухом свободы. «Здесь танцуют» — в этом вызов, сознание силы, вера в победу. В этом — революция!
Вспомните, как томились на королевском балу гости, ожидая, пока высокопоставленные пары окончат свои бесконечные поклоны и реверансы. .. '
И вдруг —
контрданс!
Его танцуют все: меняются парами, сходятся, расходятся, устраивают игру в «воротца». Да, контрданс и вправду похож на игру, веселый, быстрый, с множеством затейливых фигур и переходов. Словно старый знакомец — хоровод — ворвался в залы дворца и заплясал, как у себя дома.
«Country dance» — назвали свой танец англичане, то есть сельский, деревенский. А в России он был известен, как англез. Были у контрданса и другие имена: котильон, лансье, экосез. Все это популярные танцы прошлого столетия. А одна из разновидностей контрданса — кадриль — жива и сегодня.
... Парни и девушки танцуют легко, с блеском. На их лицах улыбки. Только одна пара сохраняет глубочайшую серьезность. Впрочем, трудно определить, что выражают их лица. Тут и сосредоточенность, и деловитость, и важность. На таких чересчур старательных танцоров невозможно смотреть без смеха. Этого ребята и добиваются...
Кадриль, экосез, англез — все тот же наш знакомец хоровод. Общий, массовый танец...
В 1801 году в Вене был поставлен балет «Творение Прометея». Балетмейстер Вигано использовал в либретто древний миф о титане, создавшем людей. Прометей похищает у богов огонь и с его помощью пробуждает в людях разум.
Спектакль не имел успеха. Музыку нашли скучной и лишенной театральности. Между тем автор использовал в своей партитуре ритм еще недавно модного контрданса. Однако это прошло мимо ушей «внимательной» публики.
Автором «Творения Прометея» был... Людвиг Ван Бетховен.
В его третьей Героической симфонии тоже звучит контрданс. Звучит с решимостью и энергией. Салонный танец вновь превращается в ликующую пляску освобожденного народа.
«Ah, a ira, $а ira, ca ira...» поет знаменитая Эдит Пиаф. Ее голос, страстный, грубоватый, возрождает времена Французской революции. Времена, горячее дыхание которых до сих пор живо в мелодии прославленного контрданса.